"Тихий остров" СанСан PG-13

[martinfanficclub]

Название: Тихий остров
Автор:  ~Хару-Ичиго~
Канон: "Песнь льда и пламени"
Размер: мини (2 249 слов)
Персонажи: Сандор/Санса, Мерибальд, Собака и и.д.
Категория: гет
Жанр: драма, ангст, романс
Рейтинг: PG-13
Аннотация:Маленький Тихий остров стал слишком тесен.
Статус: закончен

С Запада на Тихий наползают тяжёлые снеговые тучи, и воздух становится мягче, злой, колючий ветер ложится в сугроб.
Над островом тишина - слышно только, как со звоном врезается в окаменевшую, стылую землю лопата могильщика.
Он копает, несмотря на мороз, и кажется издалека каким-то гигантским големом, а не человеческим существом - из-за монашеского капюшона не видно даже дыхания.
Могильщик огромен, мрачен и хром - он переворачивает лопатой не успевший пожухнуть под снегом зелёный дёрн и не глядя кидает через плечо на склон.
Рядом, на могильной плите сидит септон Мерибальд - он только что вернулся из большого мира и ещё не отвык от тамошней суеты, поэтому ему охота поговорить.
- Кто же станет воевать зимой? Никто в своём уме не станет. - Он отхлёбывает из бурдюка крепкого, терпкого вина. - Только ума от этих господ ждать не приходится. Сын на отца, брат на брата, и все и вымрут. Ты не веришь, а там страшные дела творятся.
По могильщику не понятно, верит он или не верит. Возможно, он вообще не слушает, и думает о чём-то своём.
- И везде короли, короли... Королева Севера, та, которую искала дева-рыцарь, пошла воевать на Винтерфелл. - Мерибальду и не нужен ответ, главное выговориться перед кем-то. - То есть, конечно, муж её пошёл. А ещё люди говорят страшный грех на ней - вышла за Гарольда Хардинга, а муж её, Ланнистер, объявился, живой и здоровый. Говорят, её схватили и хотят предать суду в Королевской Гавани за измену и блуд. А ей четырнадцать лет!
Распалившись, он не замечает, что могильщик давно остановился и внимательно слушает, опершись на заступ. Тёмные глаза блестят из-под капюшона лихорадочно, как у дикого зверя.
- Четырнадцать лет и ребёнок от второго мужа под сердцем... да... за какие грехи Семеро такую судьбу посылают, скажи мне?
Могильщик молчит.
На холм, увязая в снегу, взбирается Собака. Она знает, что могильщик приберегает для неё хлеб, и, если к нему подлизаться, может пару раз бросить ветку, а бросает он далеко, поэтому бегать за веткой Собаке весело.
Но в этот раз он не обращает внимания ни на собачью умильную морду, ни на закрученный крендельком хвост.
Он слушает, крепко стиснув заступ, будто рукоять меча.
- Четырнадцать лет, да... - Мерибальд гладит Собаку по мохнатой лобастой голове. - Сегодня привезли такую девочку, видел, может? Родила в дороге, так этот ребёнок ей всё нутро разворотил. Матерь её уберегла - лёд на реке встал крепкий, смогли до нас добраться, иначе бы так кровью и истекла, бедняжка. А дитя не спасли - пуповиной его удавило ещё во чреве. Девочка всё цеплялась за него, еле отняли...
Могильщик отбрасывает лопату, и, даже не кивнув на прощание, быстро шагает вниз, к септре и домикам на побережье. Собака, почувствовав что-то, бежит за ним, на ходу заглядывая ему в лицо, будто выискивает правильные слова, чтоб утешить этого странного, неспокойного человека.
Септон Мерибальд хочет, было, свистнуть и позвать её обратно, но только машет рукой, внимательно глядя могильщику вслед.

***
Конечно, это не могла быть она. Мало ли в Семи Королевствах рожениц, пусть и четырнадцати лет?
Окрутила двоих, носит дитё от какого-то рыцарька, мнит себя Королевой Севера, вот в этом она вся. Дурочка, кукла пустоголовая, только на то и нужна чтоб рожать волчат, щебетать и быть чьей-нибудь женой.
Не его женой.
Он толкает засыпанную снегом дверь, и, согнувшись, ступает под притолокой в тяжёлое тепло женского домика. Увидеть, что это не она и успокоиться.
Нет ему больше до неё дела. Ни до неё, ни до мира.
Собака протискивается за ним, привлечённая жаром очага и запахом крови. Она смотрит снизу вверх на застывшего могильщика, на удивлённо обернувшегося Старшего брата, деловито обнюхивает какой-то странный крошечный свёрток, лежащий в корзинке возле постели, и неприязненно прижимает уши.
Её никто не гонит, даже когда она касается холодным носом тонкой женской руки, безвольно свесившейся с кровати.
Женщина, - даже не женщина, девочка, - смотрит широко раскрытыми серыми глазами, не понимая, почему странные тени нависли над ней и зачем эта боль, так много боли, за что? Может, она уже умерла, как ребёнок в корзине, о котором только и были её мысли все семь месяцев? Может, она попала в ад за то что была такой глупой, такой жалкой... поэтому её голова теперь в огне, а между ног словно ввинчивают раскалённое железо?
Она позвала бы маму, как зовут все девочки, но мамы нет, нет никого и ничего. Она не видит, как могильщик опускается перед ней на колени, молча, не прикасаясь, и просто замирает так, будто статуя.

***
В забытье Сансе кажется, что ничего ещё не случилось, что она едет в повозке по заснеженному лесу, тяжёлая, разбухшая от бремени, укрытая мехами. Что маленький Нед, - конечно, он Нед, это будет мальчик и она назовёт его в честь его деда, - ещё с ней, пинается крошечными ножками у неё в животе и скоро, совсем скоро станет Королём Севера.
А она будет королевой. Бэйлиш ведь спас её, дал ей охрану, значит, не всё потеряно. Можно укрыться, спрятаться, а потом...
Но тут же, придя в себя, она понимает, что Неда больше нет, что его унесли, завёрнутого в белый саван, какие-то септоны, и проваливается обратно в паутину грёз.
Вся её голова пылает где-то под кожей, вокруг пылает Королевская гавань, толпа ревёт, кого-то стаскивают с лошади... её, её! Как Лоллис... В полутьме мерцают ножницы...
Зачем им её волосы? Её прекрасные волосы цвета червонного золота... зачем они унесли её сына, Короля Севера?
Она пытается встать, но чья-то тяжёлая рука пригвождает ей к влажной постели и ей кажется, что это всё одна и та же длинная ночь, когда горела Черноводная, поэтому так жарко, поэтому Пёс держит её, - жуткий, пьяный, полубезумный... хочет убить её или спасти?
Он говорит что-то, наверное, снова просит спеть песню, зачем ему эта песня? Зачем он тогда ушёл? И поцеловал её так дерзко, что губы потом горели, как в огне…
Огонь…
И всё снова меркнет.

***
Могильщик молчит даже на исповеди. Он сидит на лавке тяжёлой, темной тенью, откинув капюшон и повернувшись к Старшему брату здоровой стороной некрасивого, мрачного лица. Он ещё не приносил обетов, и чувствуется, что их нелегко вырвать из этих плотно стиснутых губ.
Старший брат его не торопит. Он обходит залу, по одной зажигая свечи от лучины, и тихо молится Семерым, чтобы они вразумили могильщика, но в чём - сам не знает.
- Она умрёт, - наконец, тяжело роняет могильщик. Голос у него грубый, хриплый, будто хрип ржавого ворота. - Лихорадка её не отпускает. Вы говорите, это что-то в голове от холода, я видел такую смерть. Умрёт. Она всегда была слабая, как маленькая пташка.
Последние слова он говорит с такой ненавистью, что Старший брат на мгновение видит перед собой Пса.
Он боится давать этому человеку надежду, поэтому говорит лишь:
- На всё воля Семерых.
Могильщик молчит. Его терзают чувства, для которых он никогда не мог найти слов, поэтому превращал их в простую и понятную злобу, в бешеную ярость. А сейчас, ему нельзя даже утопить их в вине или в крови, как в старые времена.
Единственная кровь, которую он видел за много месяцев, была на тех простынях...
Он представляет, как копает могилу на склоне - небольшую рядом с совсем маленькой, - и не может ни покаяться, ни произнести молитв.
Ему ясно, что Семеро привели сюда пташку ради прощания. Что иначе им не быть вместе, что это его они наказывают, а не её, маленькую, несчастную, потому и подарили ей забытье. А его заставили смотреть.
- На всё воля Семерых, - повторяет он за Старшим братом и уходит. Остров, раньше укромный и тихий, в самый раз по мерке, становится, вдруг, слишком маленьким и тесным. Здесь некуда пойти, чтоб повыть - долго, отчаянно, по-собачьи. Все услышат.
- Подожди, - окликает его Старший брат. Могильщик замирает. – Когда мы нашли тебя на берегу, ты всё бредил: «пташка, пташка». Значит, вот какая она.
Могильщик не знает, что ответить. Он уже говорил с ним о Сансе, но не смог сказать всего, сказать правильно. Говорил о злости к ней, о горечи, и чувствовал, что они не исчезают и не проходят.
Что маленький Тихий остров не может их вместить.


***
Зимнее солнце - бледное, болезненное, несмело выбирается из ватных туч; Санса догадывается об этом по едва заметным отсветам в темноте и по невесомому теплу, касающемуся то щеки, то рук.
Она сидит у очага и, вместе с братом Нарбертом перебирает ягоды шиповника, тщательно ощупывая кончиками пальцев каждую твёрдую, продолговатую ягодку. В её памяти они ярко-алые, но она не доверяет памяти и обращается к ней опасливо, будто берёт чужие вещи.
Санса перебирает ягоды и думает про Неда; от этих мыслей ей больно и сладко. Горе приносит ей странное удовлетворение, оно будто подняло её на недосягаемую высоту, и теперь она с удивлением глядит вниз и не может понять, почему всё это раньше так её волновало.
Сын, от славного, но нелюбимого, рос внутри и принадлежал только ей. Часто по ночам она гладила живот и приговаривала: "Только мы с тобой. Больше никого у нас нет".
Её одиночество наконец-то кончилось.
Может, он и выжил бы, если б не наступила зима, если б Санса не заболела в дороге и не
упала с лошади в снег.
Если б повитуха в деревне, в какой-то грязной полуземлянке не пыталась вытянуть его этими жуткими клещами, стиснув его крошечный, посиневший животик...
Но всё это стало теперь так далеко!
Она теперь живёт в темноте и тишине, будто септа: делает работу, для которой не нужны глаза и прячет короткие, как щетинка, волосы под шёлковым покрывалом, забытым какой-то богатой дамой.
О том, что будет дальше, она не думает. Наверное, Мизинец вспомнит о ней, заберёт отсюда, и её снова будут перебрасывать, как куклу, из одних жадных рук в другие. Ну и пусть. Один муж от неё отрёкся, другой лежит в неласковой северной земле и она снова одна, одна, одна...
Септоны - тихие, молчаливые тени. Она слышит их шаги, чувствует, когда они загораживают свет, и почти не пытается с ними говорить. В хорошую погоду один из них, - тот, что чуть подволакивает ногу, - кутает её в меха, терпеливо и осторожно, как ребёнка, и выносит на солнце.
Он высокий, руки у него большие и сильные, и для него она, такая слабая и худая после болезни, всё равно что пушинка.
Иногда он возит её на лошади в лес, и она терпеливо ждёт, сидя верхом, пока он рубит хворост. Возвращаясь, он вкладывает ей в руку тонкую веточку болотной клюквы или замёрзшые соты дикого мёда, и прикосновение его грубых пальцев всегда такое нежное, а сердце под колючей шерстяной рясой бьётся так быстро...
Санса чувствует себя совсем маленькой девочкой или совсем старой старухой. Ей тяжело думать и вспоминать, звуки иногда превращаются в неразборчивое гудение, и это гудение убаюкивает, убаюкивает...
Ей кажется, что она засыпает у очага, но просыпается сидя на стене септрия с кружкой горячего
отвара в руках. Высокий, хромой септон, от которого всё время пахнет свежей землёй, сидит рядом и поправляет её капюшон, защищая от ветра.
- Вы очень добры ко мне, - учтиво говорит Санса, наугад касаясь его плеча. - Но мне совсем нечем вас отблагодарить. Хотите, я спою вам песню?
Он молчит как-то особенно напряжённо, и она начинает петь первое, что приходит в голову:

- Жил-был медведь, косолапый и бурый,
Страшный, большой и с мохнатою шкурой...

Воздух над островом мягок, как вода, но у Сансы от пения кружится голова, и горло стискивает, как удавкой. Песня получается жалкая, грустная.

- Не стану плясать я с тобою, медведь...
Мне грезился рыцарь, а ты косматый,
Бурый, и страшный, и косолапый...

Зачем она это поёт? Да и можно ли в септрии...

- Плясал с нею бурый весь день напролет
И с пышных кудрей ее слизывал мед!
Кричит она: милый ты мой, косматый,
Мой расчудесный медведь косолапый!
На парочку эту всем любо глядеть:
Прекрасная дева и бурый медведь!

Она останавливается, вспомнив, когда в последний раз слышала эту песню, хочет извиниться, но не может ничего сказать, - дыхания нет.
Септон молча берёт её руку и подносит к своей щеке, - жуткой наощупь, бугристой, с торчащей костью. Она понимает, что это человеческая щека, только коснувшись губ.
- Пташка... - слышит она и роняет кружку, погребённая, согретая, едва дышащая в чужих объятиях.
Как ей теперь хочется видеть! Она тянется вверх и целует куда попадёт - и в жёсткие солёные губы и в жуткие шрамы, не думая о том, что он, может быть, принёс обеты и их обоих ждёт вечный ад.
Что ей теперь ад, когда нет Неда?
Этот поцелуй не похож на тот, что запечатлелся в её памяти и она почти жалеет, что длит его, но желание целовать похоже на желание жить, - такое же непреодолимое…

***
Три чёрных пса по жёлтому полю.
Собака завистливо смотрит на них, высунув язык. Она шныряет под ногами Неназываемого, - вся смирение и немой укор. Санса ловит её и оттаскивает её подальше от лошадиных копыт. Она слышит как гремит сбруя, как звякают друг о друга пластинки доспехов и ей страшно, тоскливо не меньше, чем Собаке.
Сандор о чём-то тихо говорит со Старшим братом, затем наклоняется к Сансе и грубовато, неловко целует её. Он ещё не привык к роли мужа, не привык снова говорить. Он молчит так, будто ему многое хочется сказать, и, наконец, бросает:
- Вытри слёзы, пташка. Я отобью тебе замок. Небольшой, но нам хватит, если Грегор его совсем не развалил.
Сансе хочется рыдать, кричать чтобы он не смел бросать её, что он самоубийца, что он сгинет и снова оставит её одну, но она понимает, что жена лорда, пусть пока и безземельного, не может себя так вести, и гордо выпрямляет спину.
- Я буду молить за вас Семерых, милорд, - говорит Санса, глядя туда, где должен быть Сандор и думая о том, как величественно и печально, наверное, выглядит со стороны.
Когда он исчезает в клубах серебрянной пыли, она, ведомая Собакой, крепко держащей её за подол, идёт на холм, находит ощупью маленький надгробный камушек, садится рядом, и, гладя его, как живое существо, начинает ждать.